Неточные совпадения
Уже пустыни сторож вечный,
Стесненный
холмами вокруг,
Стоит Бешту остроконечный
И зеленеющий Машук,
Машук, податель струй целебных;
Вокруг ручьев его волшебных
Больных теснится бледный рой;
Кто жертва чести боевой,
Кто почечуя, кто Киприды;
Страдалец мыслит жизни нить
В волнах чудесных укрепить,
Кокетка злых годов обиды
На дне оставить, а старик
Помолодеть — хотя
на миг.
Усадьба, в которой жила Анна Сергеевна,
стояла на пологом открытом
холме, в недальнем расстоянии от желтой каменной церкви с зеленою крышей, белыми колоннами и живописью al fresco [Фреской (итал.).] над главным входом, представлявшею «Воскресение Христово» в «итальянском» вкусе.
Двадцать пять верст показались Аркадию за целых пятьдесят. Но вот
на скате пологого
холма открылась наконец небольшая деревушка, где жили родители Базарова. Рядом с нею, в молодой березовой рощице, виднелся дворянский домик под соломенною крышей. У первой избы
стояли два мужика в шапках и бранились. «Большая ты свинья, — говорил один другому, — а хуже малого поросенка». — «А твоя жена — колдунья», — возражал другой.
«Это я слышал или читал», — подумал Самгин, и его ударила скука: этот день, зной, поля, дорога, лошади, кучер и все, все вокруг он многократно видел, все это сотни раз изображено литераторами, живописцами. В стороне от дороги дымился огромный стог сена, серый пепел сыпался с него,
на секунду вспыхивали, судорожно извиваясь, золотисто-красненькие червячки, отовсюду из черно-серого
холма выбивались курчавые, синие струйки дыма, а над стогом дым
стоял беловатым облаком.
Не было возможности дойти до вершины
холма, где
стоял губернаторский дом: жарко, пот струился по лицам. Мы полюбовались с полугоры рейдом, городом, которого европейская правильная часть лежала около
холма, потом велели скорее вести себя в отель, под спасительную сень, добрались до балкона и заказали завтрак, но прежде выпили множество содовой воды и едва пришли в себя. Несмотря
на зонтик, солнце жжет без милосердия ноги, спину, грудь — все, куда только падает его луч.
Зеленый только было запел: «Не бил барабан…», пока мы взбирались
на холм, но не успел кончить первой строфы, как мы вдруг остановились, лишь только въехали
на вершину, и очутились перед широким крыльцом большого одноэтажного дома, перед которым уже
стоял кабриолет Ферстфельда.
Холм,
на котором я находился, спускался вдруг почти отвесным обрывом; его громадные очертания отделялись, чернея, от синеватой воздушной пустоты, и прямо подо мною, в углу, образованном тем обрывом и равниной, возле реки, которая в этом месте
стояла неподвижным, темным зеркалом, под самой кручью
холма, красным пламенем горели и дымились друг подле дружки два огонька.
В полдень мы дошли до водораздела. Солнце
стояло на небе и заливало землю своими палящими лучами. Жара
стояла невыносимая. Даже в тени нельзя было найти прохлады. Отдохнув немного
на горе, мы стали спускаться к ручью
на запад. Расстилавшаяся перед нами картина была довольно однообразна. Куда ни взглянешь, всюду
холмы и всюду одна и та же растительность.
Теперь нет такой; нет, уж есть один намек
на нее, — дворец, который
стоит на Сайденгамском
холме: чугун и стекло, чугун и стекло — только.
Счастье в эту минуту представлялось мне в виде возможности
стоять здесь же,
на этом
холме, с свободным настроением, глядеть
на чудную красоту мира, ловить то странное выражение, которое мелькает, как дразнящая тайна природы, в тихом движении ее света и теней.
Долгие молитвы всегда завершают дни огорчений, ссор и драк; слушать их очень интересно; бабушка подробно рассказывает богу обо всем, что случилось в доме; грузно, большим
холмом стоит на коленях и сначала шепчет невнятно, быстро, а потом густо ворчит...
По сю сторону бухты, между Инкерманом и Северным укреплением,
на холме телеграфа, около полудня
стояли два моряка, один — офицер, смотревший в трубу
на Севастополь, и другой, вместе с казаком только что подъехавший к большой вехе.
Улица поднималась
на невысокий
холм, и за ним снова был спуск, и перегиб улицы меж двух лачуг рисовался
на синем, вечереющем, печальном небе. Тихая область бедной жизни замкнулась в себе и тяжко грустила и томилась. Деревья свешивали ветки через забор и заглядывали и мешали итти, шопот их был насмешливый и угрожающий. Баран
стоял на перекрестке и тупо смотрел
на Передонова.
Но Матвей уже не мог слушать, его вместилище впечатлений было не ёмко и быстро переполнялось.
На солнечном припёке лениво и молча двигались задом наперёд синие канатчики, дрожали серые шнуры, жалобно скрипело колесо и качался, вращая его, квадратный мужик Иван. Сонно вздрагивали обожжённые солнцем метёлки лошадиного щавеля, над
холмами струилось марево, а
на одной плешивой вершине
стоял, точно в воздухе, пастух.
А вокруг него
на холмах оледенела тишина, и Окуров
стоит на блюде из серебра, кованного морозом, отчеканенного вьюгами.
В бескрасочной мутной дали полинявших полей,
на краю неба
стояла горой синеватая туча, от неё лениво отрывались тяжёлые клочья и ползли к городу низко над
холмами.
Он полюбил ходить
на Петухову горку — это было приятное место: маленькие домики, дружно связанные плетнями,
стоят смиренно и смотрят задумчиво в тихое поле,
на холмы, весною позолоченные цветами лютиков и одуванчиков, летом — буро-зелёные, словно они покрыты старинным, выцветшим штофом, а в тусклые дни долгой зимы — серебристо-белые, приветно мягкие.
Он дошёл до
холма, где в последний раз мелькнул возок,
постоял, поглядел мокрыми глазами
на синюю стену дальнего леса, прорезанную дорогой, оглянулся вокруг: стелется по неровному полю светлая тропа реки, путаясь и словно не зная, куда ей деваться.
Егорушка протер глаза. Посреди комнаты
стояло действительно сиятельство в образе молодой, очень красивой и полной женщины в черном платье и в соломенной шляпе. Прежде чем Егорушка успел разглядеть ее черты, ему почему-то пришел
на память тот одинокий, стройный тополь, который он видел днем
на холме.
— Однажды я
стоял на небольшом
холме, у рощи олив, охраняя деревья, потому что крестьяне портили их, а под
холмом работали двое — старик и юноша, рыли какую-то канаву. Жарко, солнце печет, как огнем, хочется быть рыбой, скучно, и, помню, я смотрел
на этих людей очень сердито. В полдень они, бросив работу, достали хлеб, сыр, кувшин вина, — чёрт бы вас побрал, думаю я. Вдруг старик, ни разу не взглянувший
на меня до этой поры, что-то сказал юноше, тот отрицательно тряхнул головою, а старик крикнул...
Я тоже улегся рядом со спящими ветлугаями, любуясь звездным небом, начинавшим загораться золотыми отблесками подымавшейся за
холмами луны. А с горы, тихо поскрипывая, спускался опять запоздалый воз, подходили пешеходы и,
постояв на берегу или безнадежно выкрикнув раза два лодку, безропотно присоединялись к нашему табору, задержанному военною хитростью перевозчика Тюлина.
Было тихое летнее утро. Солнце уже довольно высоко
стояло на чистом небе; но поля еще блестели росой, из недавно проснувшихся долин веяло душистой свежестью, и в лесу, еще сыром и не шумном, весело распевали ранние птички.
На вершине пологого
холма, сверху донизу покрытого только что зацветшею рожью, виднелась небольшая деревенька. К этой деревеньке, по узкой проселочной дорожке, шла молодая женщина, в белом кисейном платье, круглой соломенной шляпе и с зонтиком в руке. Казачок издали следовал за ней.
Справа по обрыву
стоял лес, слева блестело утреннее красивое море, а ветер дул
на счастье в затылок. Я был рад, что иду берегом.
На гравии бежали, шумя, полосы зеленой воды, отливаясь затем назад шепчущей о тишине пеной. Обогнув мыс, мы увидели вдали,
на изгибе лиловых
холмов берега, синюю крышу с узким дымком флага, и только тут я вспомнил, что Эстамп ждет известий. То же самое, должно быть, думал Дюрок, так как сказал...
Дом Бориса Петровича
стоял на берегу Суры,
на высокой горе, кончающейся к реке обрывом глинистого цвета; кругом двора и вдоль по берегу построены избы, дымные, черные, наклоненные, вытягивающиеся в две линии по краям дороги, как нищие, кланяющиеся прохожим; по ту сторону реки видны в отдалении березовые рощи и еще далее лесистые
холмы с чернеющимися елями, налево низкий берег, усыпанный кустарником, тянется гладкою покатостью — и далеко, далеко синеют
холмы как волны.
Молиться!.. у меня в сердце были одни проклятия! — часто вечером, когда розовые лучи заходящего солнца играли
на главах церкви и медных колоколах, я выходил из святых врат, и с
холма, где
стояла развалившаяся часовня, любовался
на тюрьму свою; — она издали была прекрасна.
Вадим, неподвижный, подобный одному из тех безобразных кумиров, кои доныне иногда в степи заволжской
на холме поражают нас удивлением,
стоял перед ней, ломая себе руки, и глаза его, полузакрытые густыми бровями, выражали непобедимое страдание… всё было тихо, лишь ветер, по временам пробегая по крыше бани, взрывал гнилую солому и гудел в пустой трубе… Вадим продолжал...
Однажды, погружась в мечтанье,
Сидел он позднею порой;
На темном своде без сиянья
Бесцветный месяц молодой
Стоял, и луч дрожащий, бледный
Лежал
на зелени
холмов,
И тени шаткие дерев
Как призраки
на крыше бедной
Черкесской сакли прилегли.
В ней огонек уже зажгли,
Краснея он в лампаде медной
Чуть освещал большой забор…
Всё спит:
холмы, река и бор.
Когда по команде «Марш! марш!» мы бросились во весь дух к отдаленному
холму,
на котором со свитою
стоял император, вся чистая степь была перед нами раскрыта, так как пыль и ископоть доставались
на долю задней шеренги.
Повозка
стояла на гребне
холма. Дорога шла
на запад. Сзади, за нами,
на светлеющем фоне востока, вырисовывалась скалистая масса, покрытая лесом; громадный камень, точно поднятый палец, торчал кверху. Чертов лог казался близехонько.
Деревенька маленькая, уютная, и хоть бедная, но урядливая.
Стоит в широком кольце лесов,
на холме, обегает этот
холм полукругом бойкая и светлая речка Вага. Везде, куда ни глянешь, увалы и
холмы,
на них, словно ковры, пашни лежат; всюду, замыкая дали,
стоят леса, и только в северном углу распахнулись они, выпуская
на поляну сплавную реку Косулю, но она, приняв Вагу в берега свои, круто изогнулась и уходит снова в темноту лесов.
Сказывают, что
на холмах у Светлого Яра город
стоял, Китежем прозывался.
Видит Василий Борисыч, у подошвы
холма на самом берегу озера,
стоит человек с двадцать народу: мужчины и женщины.
Одно только помнит народ, что в старину
на холмах Светлого Яра
на день Аграфены Купальницы языческие требища справлялись и что
на тех
холмах стоял когда-то град Китеж…
И
на холму, там, где, белея,
Руина замка в даль глядит,
Стояла ты, младая Фея,
На мшистый опершись гранит...
Студент выглянул за дверь и рукой поманил меня. Я посмотрел: в разных местах горизонта, молчаливой цепью,
стояли такие же неподвижные зарева, как будто десятки солнц всходили одновременно. И уже не было так темно. Дальние
холмы густо чернели, отчетливо вырезая ломаную и волнистую линию, а вблизи все было залито красным тихим светом, молчаливым и неподвижным. Я взглянул
на студента: лицо его было окрашено в тот же красный призрачный цвет крови, превратившейся в воздух и свет.
Живописные развалины последнего
стоят на бугристом, высоком
холму.
Спустившись с
холма, увидели они следующее: цейгмейстер, с глазами налитыми кровью, с посинелыми губами, кипя гневом, вцепился в камзол кучера, который,
стоя перед ним
на коленах, трясся, как в лихорадке.
Влево,
на двух
холмах,
на которых зелень так ровна, как будто они облиты ею,
стоят, в близком друг от друга расстоянии, красивые березовые рощицы, образующие между собою раму для одного из прелестнейших видов.
Продолговатый
холм в средине горы, близ печорской дороги, где
стояла богатая турецкая ставка с блестящим полумесяцем
на верхушке ее, охраняла почетная стража...